«То, что называется судьбою...»
Точно не скажу, все ли семь предыдущих сборников Галины Умывакиной – воронежской поэтессы, известной далеко за пределами города и страны тоже – довелось держать в руках и, соответственно, уложить в голове и сердце. Кажется, что – да, все, но – именно кажется. Зато наверняка не ошибусь в том, что «Воронежские сюжеты», восьмая по счету книжка председателя правления реготделения Союза российских писателей, оказались для меня самыми «родными». Что называется – в доску.
Исповедальная честность
Дело тут в прозе. Которая воспринялась – выложу козыри сразу – откровением. Разумеется, с отдельными публикациями Галины Митрофановны – публицистическими, литературоведческими, мемуарного характера – была я знакома и прежде: местная и не только периодика их достаточно регулярно печатала во все времена. Но лишь собранные воедино эти материалы работают на полную катушку – прицельно бьют по нервам, бередят память, заставляют «вскипать» серое вещество. А местами и слезу вышибают – щемящие ноты в книжке звучат, без преувеличения, ежестранично.
Откуда такие эффекты, спрашивается? Ведь и те, разрозненные публикации «из разных лет, из разных далей» проходными и случайными не были: Умывакина высказывается редко, но метко. Но именно солидный объем этих высказываний убедил: не темы, поднятые Галиной Митрофановной – главные достоинства и находки ее прозы. А то, как они, эти темы, раскрыты. Причем отнюдь не с точки зрения рацио; интонация, лирическая окраска текста – сильнейший инструментарий сочинителя. Именно интонация – авторская, человеческая – убеждает в том, что в написанном Галиной Умывакиной – ни капли вранья, ни намека на позу. Она предельно, исповедально честна. Доверяет читателю, как близкому другу. Такая позиция, понятно, диктует отбор фактов и художественных средств, сполна рассказывая о писателе – его собеседнику-читателю абсолютно ясно, с кем он имеет дело. Вот и получаем то самое откровение – с внятным личностным отношением автора.
«Если многим моим пытливым ровесникам понадобились, быть может, годы упорного поиска нравственных и эстетических ориентиров, исторических вех, чтобы не сбиться с предназначенного пути, то мне их расставил Слава как бы в одночасье. Кормил из своих рук, но давал и горькие лекарства от душевной лености, суетности и беспамятства. Лепил терпеливо и бережно, дабы не повредить плоть другой души. Ободрял, подстилал соломку, но и раскрывал глаза на трагические высоты человеческого духа», – читаем в очерке, посвященном учителю «предранней Гали» Владиславу Свительскому.
Святые имена
С той же степенью обнажения даны все вошедшие в книжку тексты-рассуждения-воспоминания, чему и кому бы они ни посвящались. В аннотации сказано, что включенные в сборник «разножанровые сочинения объединяют событийные пересечения, судьбы людей, дорогих автору, и культурные факты, смысловые и эмоциональные параллели, – словом, разные реалии, связанные с Воронежской землей». В этой связи не исключаю, что эмоциональный аспект прочтения мной «Воронежских сюжетов» рожден сходством эстетических и этических предпочтений – моих и авторских. И близостью тех самых «разных реалий»: так же, как для Умывакиной, для меня святы имена Мандельштама и Платонова, Ахматовой и Бунина. А какую благодарность следует высказать Галине Митрофановне за Кольцова! Которого гораздое на ярлыки советское литературоведение иначе как «певца природы» не именовало, масштаба воронежского самородка не угадало.
«В «отсутствии Бога», в забвении Библии и Евангелия был «забыт» и значительный пласт кольцовской лирики и его писем. Поэтому нам предстоит возвращение к полноте поэзии Кольцова, к многомерности личности поэта, – находим в главке «Власть поэта: цена победы». – Он все-таки несколько нами опрощен и приземлен. Поэтический символ нашего края, он одновременно, как всякий символ, многозначен и статуарен».
Другие люди
Подобное рождает подобное: под впечатлением от «Воронежских сюжетов» хочется изъясняться в той же тональности, которую «излучают» они. И делиться собственным восприятием событий, в книжке упомянутых. Так, живо вспомнила я, благодаря Умывакиной, «свои» университетские Дни поэзии. И священный трепет, испытываемый тогдашней аудиторией: выступившие тут же превращались в слушателей и жадно ловили поэтическое слово, звучавшее со сцены…
«Думается, что Дни поэзии 60-70-х годов были также свидетельством разномыслия и неравнодушия, искренности и доверительной обоюдной связи сцены и зала, читающих и внимающих, – пишет Умывакина. – Торжеством служения поэзии и ее безусловной востребованности, мерой открытости ума и души каждого, кто хотел сказать и услышать что-то самое для себя важное. А главное, «Дни поэзии», хотя и ограниченные пространством университетского зала, были все же территорией свободы...»
Читателю, пока с книгой не знакомому, предстоит открытие автора и как живописца повседневности, способного делать стихи буквально из всего. Тут Ахматову вспомнишь с ее сором, из которого они бесстыдно растут.
«1964 год. Мы оба – первокурсники филфака ВГУ, – цитирую посвящение филологу и журналисту Александру Валагину. – Саша старше меня на семь лет, и у него за плечами, как говорится, немалый жизненный опыт: техникум, работа на заводе, армейская служба. Но меня привлекает другое: он начитан, красноречив, галантен, его единственный костюм чист и наглажен, туфли начищены. Словом, он был мне интересен, и я с благодарностью принимала знаки его внимания... В общежитии его соседом по комнате был легендарный филфаковский поэт Аркадий Слуцкий, из-за бытовой безалаберности которого все заботы по минимальному благоустройству и поддержанию чистоты и порядка возлагались на Сашу. Нередко можно было застать такую картину: Аркаша в своем неизменном черном свитере возлежит на кровати, отстраненно глядя в потолок, а Саша снисходительно выгребает из-под поэтического ложа окурки, клочки бумаги, бутылки и прочие атрибуты стихосложения. Быть может, уже тогда он понимал или начинал подозревать то, о чем годы спустя неоднократно мне говорил: поэты – другие люди?»
Любить и прощать
Ну, а стихи... Они, будучи настоящими – и это мое стойкое убеждение – в комментариях-оценках не нуждаются. Скажем лишь, что и к поэзии, и к прозе у Умывакиной – одинаковый подход: ничего не делается ради красного словца. Это работа, отличающаяся «гамбургской» требовательностью к себе. Оттого и позиция просматривается повсеместно – четкая, определенная, зовущая к диалогу.
Желанна дорога, да жизнь коротка…
Но мы не затем же отечества дымом
дышали, чтоб верность пустить с молотка,
послаще поспать и побольше надыбать?
Книжка и композиционно построена так, что демонстрирует упомянутую «одинаковость подхода»: стихи как бы вкраплены в прозу, и такой конгломерат воспринимается единым организмом. А лаконичные и умные графические иллюстрации тольяттинской художницы Марины Шляпиной – в помощь той емкой немногословности, которая отличает творчество Умывакиной. И, конечно, нельзя не сказать о любви, коей отчетливо дышат сочинения автора. Любви милосердной, ни на грош не эгоистичной, способной, кажется, простить нашему жесткому миру все его несовершенство. С верой в то, что новый день – всегда выход. И непоказной благодарностью за это.
Пока колокольчик звенит под дугой
и колокол грозный пророчит в ночи, –
не будет другой и не надо другой
ни речи, ни почвы, ни тьмы, ни свечи.
справка «Берега»
Галина Митрофановна Умывакина родилась 15 октября 1946 года в Москве. Окончила филфак ВГУ. Член СП СССР с 1986, член Союза российских писателей – с 1991-го. С 1986 года – на профессиональной литературной работе. Председатель правления Воронежского регионального отделения Союза российских писателей, лауреат нескольких литературных премий.