«Каждый чувствовал себя фронтом»

В этом году исполняется 70 лет со времени сражения на Курской дуге (5 июля – 23 августа), а 12 июля юбилей отмечает знаменитое сражение под Прохоровкой. Участником тех событий был почетный гражданин города Воронежа, писатель Юрий Данилович Гончаров, в этом году навсегда ушедший от нас.

Юрий Гончаров, как известно, писатель-фронтовик, у него достаточно произведений о Великой войне. Но на этот раз «Берег» предлагает читателю не просто неизданное произведение Юрия Даниловича, но и не совсем его произведение. Это отрывки из историй, рассказанных Гончаровым Михаилу Федорову, записанные последним и переданные в редакцию. Отрывки, один из которых относится ко времени Прохоровки…

Горячий хлеб

Окончив школу, я выбрал профессию лесовода и поступил в лесной институт. И тут началась война. Как студент я успел съездить на уборку урожая в Давыдовский район. Потом это нашло отражение в моей повести «В сорок первом»...

Там описан студенческий отряд. Мы работали весь сентябрь и до начала октября. Колхозники, которых тогда не успели забрать в армию, и бабы деревенские колхозные – они этот хлеб скосили, связали в снопы, положили в крестцы и в копны. А мы должны были свозить эти копны и складывать в скирды.

И вот когда все сделали, пришел приказ все это сжечь. Потому что немцы взяли уже Курск и подходили к нашим районам. Приказ Сталина был – это в его речи третьего июля говорится: ничего врагу не оставлять, сжигать все. Вот приказ сжечь. И мы своими руками должны были поджигать. А дни уже стояли такие: дожди перепадали, солома мокрая, скирды не горят. Потом, когда солома плотно уложена, она обгорает только по внешней стороне, а внутри – нет. Вот зажечь скирду, она обгорит, но не сгорит. А хлеб внутри. Сжечь нужно было именно хлеб.

А когда огонь добирается уже до колосьев, до зерна, тут начинается такой треск и фейерверки  – похлеще, чем у нас показывают в День города. Это было горько.

Был бы я кинорежиссером, я бы снял фильм, чтобы полыхала скирда во весь простор степи. Чтобы это была заключительная финальная сцена, да и тут можно еще дать гул танковых моторов...

Из Уральска к Прохоровке

Я помню, что первая остановка была в Саратове. Только в Саратове смена паровоза, нам разносят по вагонам кипяток, в ведрах обед: горячее, кашу какую-то. Можно выйти оправиться, газеты купить на платформе. Потом снова команда: «По ва-го-нам!» И гонят дальше, куда – не говорят. Но мы едем через Балашов, через Поворино, едем на Лиски. Остановка в Лисках, это мои края. Я думаю: сейчас попаду в Воронеж.

Черта с два! Нас поворачивают на юг, и уже ход замедлился. Идем сторожко, с остановками, с поворотами всякими на юг, на север. И достигаем Волчанска. Волчанск была ближайшая станция к тому фронту, который стоял на Курской дуге. Нас выгружают, уже боевая, фронтовая зона, кругом все сгоревшее, под откосами сброшены вагоны. Причем помню вагоны, битком, полностью, под завязку набитые махоркой. Но обгоревшие. А махорка горела так: обгорала бумажка, которая вокруг пачки, а если пошурудить, то в середине пачки нормальная махорка, которую можно курить. Вот мы накинулись на эту махорку, хватали ее, насыпали, и у меня было этой махорки чуть не половина вещевого мешка. Потом повели пешком, и тоже не говорят куда. Причем те же командиры, которые с нашими командирами шли, тоже не знали куда.

Вот идем до какого-то пункта, потом в этом пункте объявляют, куда дальше. Но чувствовали, что мы где-то в ближайших тылах фронта, потому что уже грохочет артиллерия, ночью вспышки зарниц, летает авиация, бомбят. А где находимся? Куда? Что? Потом приводят в какой-то пункт, выстраивают и начинают распределять по полкам. Я спрашиваю: «А какая дивизия?» Мне с подозрением: «А на что тебе? Почему ты спрашиваешь? Тебе что, не все равно? А кто ты такой? Как ты сюда попал?» Это уже стукачи сработали. Такие вопросы задавать было нельзя. А мне было интересно. Ну где я нахожусь, елки-палки! Матери-то хоть надо написать.

Наивный! Тогда полевая цензура вычеркивала из писем все. Помню, моей маме пришел конвертик, а в нем все, кроме «Здравствуй, мама!» и «Целую, Юра» замалевано ручкой, как спираль проволоки.

В танковом следу

Ночью спешно вывели нас на передовую. А там жизнь кипит. Латали, починяли телефонные провода. Тогда же провода были, немцы перебили – связи нет. Доставляли продовольствие, доставляли письма, доставляли бое­припасы. Кто-то пытался спать, потому что единственное время, когда можно двадцать минут, тридцать, час покемарить, подремать – это ночью. Но не давали. Приходили политруки читать свои лекции. Лекции были на две темы: «Защита Родины – священный долг советского гражданина» – и еще что-то в этом духе. Поднимут, посадят ночью. Немцам лучше. Они все время стреляли в небо осветительными ракетами, чтобы смотреть, что происходит на передовой, не ползет ли кто-нибудь, не подкрадывается. И какие-то из немцев спят, а какие-то караульные, дежурные бодрствуют.

Иногда постреливали из пулемета беспокоящим огнем. По всему нашему переднему краю «та-та-та-та!» пройдет слева направо, потом справа налево – «та-та-та-та!». Кого-то зацепят, если он не укрылся и стоит. А тут самое время было все таскать, особенно боеприпасы, патроны, гранаты, мины к минометам, которые на переднем крае были. А с утра начинается перестрелка и настоящий бой. Если наше командование имеет план продвинуть свои войска вперед, начинают гнать в атаку, и всегда это делалось дуром, вот могу сказать открыто и честно!

Любая атака должна быть подготовлена артиллерийским огнем, с наличием танков и так далее. Поднимать пехоту, одну пехоту на немецкие оборонительные линии – это безумие. На расстрел! Нас вот так поднимали. Поднимут, половина через несколько минут убита. Затихает это все, тогда командование убеждается, что дело тут глухо, не надо, атаки никакой не выйдет. Тогда затишье где-то до середины дня, может быть, часов до пяти, до шести, потом снова попытка поднять в атаку, снова страшные потери.

Сколько я пробыл на передовой, никогда не участвовал в атаке с танками, с авиацией – ну так, как это должно быть, елки-палки, понимаете! Ну должна же участвовать техника, техника должна что-то сделать. Пехота идет последней, занимает уже завоеванные рубежи. Но вперед пускать пехоту – это только на истребление. Вот откуда у нас эти совершенно безумные потери, которые даже сейчас боятся назвать. Потому что невольно возникает вопрос: а почему столько загубили людей? Почему? Немцы, которые вторглись в нашу страну, они потеряли гораздо меньше. У них другое отношение было к людям, к пехоте, к живому человеку, к человеческой жизни вообще другое было отношение.

Так вот. Нас разместили на передовой, и таким образом все продолжалось. Каждую ночь приводили пополнение, которое в течение дня расходовалось полностью. Вот, бывало, я лежу в окопчике, который сам копал, ячейке – она сантиметров двадцать-тридцать, ну только чтобы укрыть себе голову, спину, задницу, а слева метров на пятнадцать никого нет, и справа никого нет. Я чувствую себя передним краем, фронтом чувствую – вот какие были ощущения, и не только у меня. Потом ночью, под утро приведут кого-то, положат ячейки копать. Утром, как правило, опять атака. Сначала приходят политруки, накачивают: долг и все прочее. Потом приходят посыльные от командира роты или от командира батальона, но уже говорят о тактическом плане: вот утром будет артподготовка, мощная.

Ведь врали всегда, сволочи! Никакой артподготовки не было. Если постреляли, то это для смеха. А потом появляется младший комсостав, иногда даже командир роты: «Вперед! Перебежками! Наступать! В атаку! Чего лежите! Чего немцев боитесь! Сейчас мы их собьем…» И так далее. Но сбить их было тяжело. У них было страшно много автоматического оружия. Они начинали стрелять из этих пулеметов МГ-34, вот с прикладом к плечу. Скорострельность дикая. Восемьсот выстрелов в минуту! Вот вы представьте себе, сколько выстрелов в секунду.

Когда в конце концов мы захватывали немецкие позиции, то эти пулеметы стояли в буграх стреляных гильз. Представляете, бугор – и пулемет тонет в этом бугре! Их там тысячи. Вот такой они вели огонь. И очень много было пулеметов. За счет пулеметов они и держали оборону. А нас поднимали на эти самые пулеметы. Я и ранен был около этого самого немецкого пулемета. Шагах в двадцати. И немец меня бы добил. Он видел, где я упал, добил моих товарищей. Но я упал в танковый след. Это было паханое поле, и танковый след был промят ниже поверхности сантиметров на двадцать. Я оказался как в корыте. Немец стрелял, он стрелял мне буквально по спине. И пули проходили. И я чувствовал их, спиной чувствовал. Но задеть он меня не мог, а потом другие были цели. Я был ранен, но мне удалось повернуться, и я выползал по этому следу, как по длинному-предлинному корыту.

Много лет спустя я нашел того танкиста, который оставил гусеницами своей машины спасший меня след. Им оказался Юра Полиновский, такой же, как я, в таком же возрасте, но только танковый лейтенант, командир танка, даже танкового взвода.

Бывает же такое!