С любовью – из ада

В «Книжном клубе» (ТЦ «Петровский Пассаж») состоялась презентация особого издания под названием «Дело №… Храните память обо мне». Эта книга, по-видимому – первое в нашей истории опубликование нелегальных (тайно переданных) писем политзаключенного. Книга тонкая, в твердом переплете; ее приятно подержать в руках, но страшно читать.

Письма бывшего начальника производственного отделения НКВД Ивановской области (проектировал текстильные предприятия региона) Григория Кузьмичева, осужденного в 1938 году на 20 лет лагерей, хранил старший сын Евгений, а привез в Воронеж внук Виктор.

Что, опять?

Заведующий кафедрой факультета индустрии моды ИГТА профессор Виктор Кузьмичев приехал в Воронеж из Иваново, чтобы принять участие в жюри «Губернского стиля». А накануне вместе с директором Центрально-Черноземного книжного издательства Николаем Сапелкиным, помогшим в издании «Дела №…», он представил письма деда всем потенциальным читателям.

Эта книга – все, что осталось от человека, 70 лет назад еще жившего на нашей земле. Впрочем, то, что происходило с Григорием Федоровичем Кузьмичевым с января 1938 года и далее – жизнью не назовешь. То было непрекращающееся день за днем ее вычитание.

– Мой дед был человеком неординарным: будучи начальником, который занимался строительством, публиковался в газетах, писал стихи, его дом посещали художники и поэты, видные советские чины. Когда его арестовали за организацию контрреволюционного заговора, то ночью, между прочим, пришли и те, кто до этого бывал у него в гостях, – рассказывает Виктор Кузьмичев. – И по письмам, которые Григорий Федорович писал в течение двух с половиной лет, пока не попал на Колыму, видно, как меняется его понимание происходящего. В первых посланиях он пишет, что ошибка должна быть исправлена, ведь обвинения надуманны. В последнем говорит – ошибки не было, так работает машина.

Заметим, что со своим дедом Виктор Кузьмичев знаком только по этим письмам и по рассказам отца, которому на момент ареста Григория Кузьмичева было десять лет.

К этой истории, конечно, можно относиться как к еще одной на тему ГУЛАГа. Тема эта, пожалуй, сильно захватана и вызывает у большинства рефлексивное: «что, опять?» При этом дискуссии об историческом наследии советской системы не утихают в современном российском обществе, а скорее наоборот, снова разогреваются.

Но не поэтому стоит обратить внимание на письма. Здесь, на мой взгляд, ключевым словом является дистанция. 34-летний Григорий Кузьмичев, как упоминалось, был осужден на 20 лет лагерей. Но не выдержал и четверти срока. Официально его смерть была зафиксирована 9 октября 1942 года – от сердечной недостаточности. Вместо указания места захоронения – прочерк. В виде ровно такого же прочерка могла дойти до наших дней вся жизнь Григория Федоровича, особенно последние ее годы. Но в условиях строжайшей цензуры ему удавалось писать и, что самое невообразимое – передавать своей семье письма. Не иначе, как чудо продолжало сопровождать несчастного. Григорий Федорович писал и отправлял письма жене и из внутренней тюрьмы НКВД в Иваново, и из пересылочного пункта в Вологде, и из спецпропускника во Владивостоке. (Отовсюду, кроме Колымы, о чем он сам в последнем письме предупредил жену буквально перед погрузкой.)

Внук репрессированного не находит объяснений этому почтовому везению деда, кроме того, что Григорию Федоровичу всегда удавалось найти среди окружавших его – хороших людей.

Виктор Кузьмичев демонстрирует конверты, которые приходили на рабочий адрес его бабушки (жены Григория Федоровича – Елизаветы Курициной), они опускались в обычные почтовые ящики разными людьми в разных городах. Помимо этих писем были и официальные, перлюстрированные – другие...

Как продление жизни

И тут мы снова возвращаемся к такой вещи, как дистанция. Письма жене – это не просто пронзительные весточки из застенок на волю. Написанные убористо мелким почерком, они являют собой зримое продление человеческой жизни в невозможных для этого условиях. Григорий Федорович почти ничего не пишет о быте и прочих мелочах жизни. В его сочинениях только два высекающие искру от соприкосновения друг с другом персонажа – Любовь и Страдание. Любовь – это в первую очередь – жена, которую автор боготворит; дочь и два сына, потерянная работа и уклад всей жизни слиты в этом образе. Однако, отдавая должное второму аспекту своих посланий, муж и отец, на первый взгляд, совсем не щадит чувств жены. Страдание описано во всех подробностях (как 64 часа без сна простоял в кабинете следователя, как каблуком давили пальцы и слетали с них ногти, как били палкой, угрожали репрессией семьи, выбивая признания). То есть дистанции нет, будто человек исповедуется небесной Заступнице, а не земной одинокой женщине. И как на такое идет любящий муж? Григорий Федорович объясняет свою жестокость очень прямо:

«Все истоптано сапогами следователя – честь, любовь, семья. Эх, мерзавцы! Я прошу, Лиза, сбереги мои письма. Может быть, они еще будут нужны, и люди, осудившие меня, отнявшие жизнь, убедятся, что я невиновен. А если не так, то как след для тебя и для детей останутся они свидетельством напрасно загубленной жизни, произвола и насилия, допущенного следствием».

Вообще – беспартийный

Однако руководит автором посланий не только чувство поруганной справедливости. Откровенность и честность, которые он себе позволяет – единственное, что способен в этих обстоятельствах оставить после себя глава семьи своим родным. В предпоследнем длинном письме Григорий Федорович замечает, что отсутствие «житейского» в его многочисленных весточках «пожалуй, даже и глупо»:

– Но, зная меня, ты понимаешь, что иначе быть не могло. Помочь тебе практическим советом, как умело израсходовать тебе последний рубль на хлеб ребятишкам, было бы кощунством. Что еще? /…/ Нечем помочь. Бессилен я. /…/ Лучше молчать – все зная. /…/ В моих условиях горя, несчастий, мучений, искренние вопросы, вызванные тревогой и заботой о самом для меня дорогом, могут прозвучать/…/как лицемерие. Мне кажется, я прав.

Кто был Григорий Кузьмичев? Не антисоветчик и не махровый коммунист, вообще – беспартийный. Человек, тянувший лямку на своем месте. В меру интересующийся искусством – литературой, музыкой, кропавший иногда безобидные стихи о чудесах природы (они даны в конце книги). Словом, интеллигент в очочках. Но вся эта необязательная социальность слезает как старая кожа. И останется стержень мужества, с которым написаны письма. Никаких обобщений и далеко идущих политических выводов (кроме прозрения о работающей «машине») заключенный не делает. Он захвачен вещами помасштабнее.

«Помните, – пишет жене и детям, – вы живые. И живете для жизни. А в ней происходит все: и горе, и счастье. И так же уходит. Не печальтесь. Все благо. Я – только один из огромного числа таких, как я. (На зоне Кузьмичев успеет встретить и своих бывших палачей, но ненависти к ним не испытает.) Страна не жалеет своих людей. Ну, что же!»

И вот еще: «Ночь я провел в так называемой 5-й роте с ворами и бандитами. Что это была за ночь! Об этом здесь поют: «И если бы мог сюда заглянуть, назвал пересылку бы адом. Это верно. Комментировать нечего. Данте выдумывал свою «Божественную комедию». Я, если бы имел возможность, написал бы потрясающую книгу о реальных ужасах, о повседневных действительных страданиях и муках людей».

Внук арестанта профессор Виктор Кузьмичев считает, что нынешнее опубликование писем в известной мере заменило ту книгу.

Бог есть любовь

Один из журналистов задал вопрос – был ли Григорий Кузьмичев верующим человеком? В письмах нет ничего, что бы говорило об этом.

Однако он, несомненно, стал мучеником, и его Бог был – Любовь.

– Я очень отчетливо помню во всех деталях 30 июня 1927 года. Это было в Кинешме. Я находился на стеклянной веранде. Читал. День был прекрасен. Пришла ты, стройная, веселая – вся порыв. Моя любовь и мое счастье! Мы были двое. Какой это был день! А в марте 1928 родился Женька. Точно то же, так же было 24 июня 1929 г. В марте 1930 г. родился Славка. Любимая! Да разве когда-нибудь можно забыть все это? Ведь любое явление, рассматривая его цинически /…/ можно снизить и осмеять. Но ведь сделать так – значит не быть человеком. /…/ Нет! Это было высшее счастье двоих, рожденное порывом извечного закона природы: наслаждаясь счастьем – вызвать живыми к счастью других.

Если вам когда-нибудь доведется читать письма Григория Кузьмичева, прочувствуйте эту возможность услышать живой (ведь, если он пишет пять букв  – «целую», это означает самый настоящий поцелуй, иначе зачем?) голос человека, которому, как мы знаем, а главное, он сам тоже уже знает – очень скоро не жить.

«Карантин сегодня снят, и я надеюсь завтра отправить это письмо. А 10-го (июня) начинается погрузка (на Колыму)… Может быть, и я…

Дети! Берегите вашу маму.

Крепко целую. Помни этот поцелуй, родная, всегда и везде.

Твой Григорий, 8 июня 40 г.»

Это последние слова мужа.