Газета,
которая объединяет

Где прячется истина

Слово и дело воронежского фольклориста
Рубрика: Культура№ 75 (1790) от
Автор: Анна Жидких

Уже при первой встрече с Галиной Сысоевой, случившейся лет двадцать назад, я со всей однозначностью даже не поняла, а почувствовала: этот человек знает какую-то большую тайну. Сегодня, пожалуй, тайну рискну прояснить: у Галины Яковлевны – обостренное (звериное, смею утверждать) чутье на все настоящее, живое, естественное.

Это как абсолютный музыкальный слух: Сысоева, кажется, кожей (шестое чувство?) безошибочно распознает правду – во всех проявлениях. И очень искренне, со свойственной мудрым людям непосредственностью отзывается на нее, поминутно проявляя (бессознательно!) то, что принято называть личностной уникальностью.

Музыка вместо журналистики

Есть два варианта представления читателю сегодняшней гостьи «Берега». Первый – деловито перечислить регалии: профессор, кандидат искусствоведения, заведующая кафедрой этномузыкологии ВГАИ, заслуженный деятель искусств России, художественный руководитель фольклорного ансамб­ля «Воля». А можно обойтись именем собственным: Галина Яковлевна Сысоева! Она у нас – одна такая. Ученый и практик, целиком и полностью посвятивший себя служению традиционной русской культуре.

– Галина Яковлевна, в вашем богучарском детстве были предпосылки к нынешней профессиональной деятельности?

– Были. Мне рассказывали, да я и сама помню, что петь научилась раньше, чем говорить. Пела песни, абсолютно не понимая того, что произношу, вызывая у окружающих невероятный хохот – хорошо интонировала, а слова выговаривала, как слышу. Потом мне купили инструмент, аккордеон. И я, слухачка от рождения, очень много на нем играла – дома, в школе, в пионерских лагерях. Но о том, что буду профессионально музыкой заниматься, тогда не думала.

– А когда подумала?

– Однажды приехала в Воронеж для участия в телевизионной передаче. Оказавшись рядом с музыкальным училищем, захотела туда заглянуть. Зашла – и поняла: храм! Это, знаете, как озарение приходит к человеку – вдруг. И он что-то понимает раз и навсегда. Так и я ощутила: это – храм, и это – мое место. Звуки музыки отовсюду доносятся, ученики с инструментами ходят, афиши висят, объявления... С одной стороны, все это казалось абсолютно недосягаемым, а с другой – притягивало страшно. И я решила поступать в муз­училище, хотя готовилась на факультет журналистики МГУ. Родителей не очень мой выбор порадовал. Мама перед экзаменами даже призналась: «Хочу, доця, чтобы ты не поступила». Уже, видно, на что-то другое настроилась.

– Но вы поступили! На вокальное отделение?

– Нет, на дирижерско-хоровое. Поступила, да, хотя было много формальных препятствий. Каких-то знаний, необходимых абитуриенту, наверное, недоставало. Но педагоги увидели во мне одаренность и увлеченность – этот фактор оказался решающим. Я победила в конкурсе (а он тогда был приличным), обошла воронежцев, которые серьезно готовились... Помню, на экзамене по сольфеджио меня спросили, как называется аккорд. А я забыла, как он называется, и предложила: «Можно, нотами его назову?» Экзаменаторы обалдели. Еще что-то спросили – опять говорю, что словами не отвечу, но пропеть могу. То есть не домашние заготовки выдавала, которые всегда можно выучить, а внутреннее понимание предмета. И меня приняли. И я увлеклась всерьез своим дирижерско-хоровым делом, хотя знала, что здесь – временно. Потому что хочу на теоретическое отделение.

– Каким был следующий «карьерный» этап?

– Помните Олега Шепеля, который сейчас живет в Израиле? В Воронеже – за его обозримую историю – музыкантов и педагогов такого уровня было очень немного. Вот у Олега Александровича я училась; что-то очень тонкое он во мне пробудил. Я восхищалась его умением слушать музыку на удивительно тонком уровне. Для большинства – неразличимом, нечитаемом; люди понимают градацию «плохо – хорошо – очень хорошо». А что за «очень хорошо» – мало кому ведомо, хотя там еще – тысяча градаций. И меня это умение Шепеля очень увлекло; мне захотелось так же тонко понимать музыку – и как-то все получалось. А потом он «впихнул» меня в народный хор. Я отказывалась: ничего, говорю, в этом не понимаю. А он: «В Бахе и Верди разобралась, а в народной песне – что, не разберешься?» И правда, думаю, попробую.

Четыре тысячи напевов

– С чего «пробы» начались?

– Поехала в деревню – записать песню для новой программы. И когда услышала, как звучит, увидела, как выглядит эта песня – ужаснулась! Где ж оно, думаю, теряется – то, что есть в народе? Куда девается при переходе из деревни на сцену? Где совсем что-то другое показывают? И сделала такие обработки, в которых голоса как бы случайно сталкиваются. Будто бы исполнители импровизируют. Я, то есть, сообразила уже тогда, что надо сделать. Но все равно эта сделанность была слышна: партитурная импровизация (якобы импровизация) и живая – не одно и то же.

– Как приняли новацию коллеги?

– Слава Богу, та моя фольклорная программа не понравилась. Ведь она была сделана не так, как требуется для хора – очень нафталинного искусства, где шаг влево-вправо – расстрел. И я ушла в фольклор, сказав себе, что, так или иначе, все равно в этом деле разберусь. В результате пару лет назад вышла моя монография «Песенный стиль Воронежско-Белгородского пограничья». Где удалось выделить музыкальный диалект научными средствами, проанализировав более четырех тысяч напевов. Образцы, сюжеты и так далее.

– Титанический труд...

– Титанический, да, но зато он дал возможность выделить локальный песенный стиль Воронежско-Белгородского пограничья. Ядро, два субареала, зону интерференции... Кое-какие компоненты закартографированы… Недавно я поняла: мечтала стать теоретиком – и ведь стала им!

Еще раз фольклор

– Благодаря, в первую очередь, большому желанию?

– Есть у меня такое качество – хорошее, наверное. С одной стороны, я, как все творческие люди – качели: кидает то в эйфорию, то в отчаяние. Но есть, видимо, и одно достоинство: если ставлю цель – иду к ней. И дойду обязательно. Буду падать, буду без сил, но – дойду. То, что намечаю – из масштабного – не бросаю на полпути. Хотя, может, не все удается в той мере, в которой задумано.

– А нет такого, знаете, удивления относительно сделанного? Типа – «ай да Пушкин!»

– Оглядываясь назад, иногда думаю: если бы знала, какие испытания и трудности ждут на выбранном пути – решилась бы на него? Я отделение этномузыкологии (изначально – музыкальной фольклористики) открыла в 91-м году. Когда все рушилось и было нечего есть. Не знаю, как я это сделала. Согласилась бы еще раз пройти то же самое? Вернее, не то что согласилась бы – смогла бы? Не могу ответить. Вот как удалось все преодолеть? Помогали люди. Помогал, наверное, Бог. Была и смелость, и наглость, и самоуверенность. А самое главное – было то самое желание достичь цели.

– Что еще, кроме фольклора, вы любите?

– Однажды этот вопрос задал мне Михаил Бычков (худрук Камерного театра, директор Платоновского фестиваля – прим. авт.). И я задумалась: а что, правда, люблю, кроме фольклора? А еще раз фольклор! И еще раз фольклор, и еще раз фольклор. Во всех его проявлениях... Нет, вообще-то много чего люблю – например, хоровую музыку. И не потому, что она – моя первая профессия; это действительно очень красивое искусство. Волнительное.

Жизненное открытие

– Но ведь оно конфликтует с фольклором!

– Нет, академический хор, а я говорю о нем, не конфликтует с фольклором. Мало того, я фольклор ставлю вровень с академической музыкой. Потому что, по большому счету, они равны по своей... ну, не знаю... подлинности, что ли. Достоверности какой-то. А вот народный хор – это чуть-чуть игра, хотя, наверное, так неправильно говорить.

– По мне, там сплошная пошлятина с опротивевшими «родимыми просторами»...

– Действительно, есть там штампы. В фольклоре существуют некие клише – то, что составляет основу национального языка, лексика определенная. А в народной песне эта лексика лишается, можно сказать, смысла. Неправильно употребляется – не так, как в народе.

– А почему? Откуда это извращение взялось?

– Вы знаете, оно тоже было нужно! Это ж плакатное искусство, оно вырабатывалось осо­знанно – на базе хора Пятницкого. И сам Пятницкий это делал – ради создания агитационного, идеологического, советского искусства. Тут как в «Интернационале» –«весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим...» Потом одумались, но разрушительные силы все равно действовали. И в качестве нового знамени утвердилось как раз парадное, профессиональное искусство. Не только наша страна это пережила; профессиональное народное искусство есть у всех народов. Оно сувенирное, неживое. Вот существуют вещи изысканные, практичные, в них есть целесообразность. А есть сувенир, который внешне – то же самое. Есть яйцо Фаберже, а есть – под Фаберже. Дешевый сувенир в яркой обертке, где нет того изящества. При том профессиональное искусство не лишено патриотичности, но этот патриотизм – плакатный. Не все его выносят.

– Нормального человека он, вообще говоря, раздражает.

– Да – на фоне того, что народом придуманы и высказаны по-настоящему интимные вещи... Я, честно говоря, абсолютно не против народного искусства. Оно популярно, оно востребовано. Как-то руководитель Кубанского казачьего хора Виктор Захарченко сказал мне в споре: «Мы можем поднять на ноги весь Кремлевский зал!» В патриотическом порыве – и все будут стоять, аплодировать. И я подумала: «А хочу ли я поднять Кремлевский зал? Или, может, мне важнее слезы двух-трех человек, которые попали на наш концерт случайно? И сделали для себя открытие?» Открытие не нашего ансамбля, нет – жизненное. Открытие того, где прячутся русская душа и русская культура. И истина, и мудрость народная.

Эффект эмоционального взрыва

– Галина Яковлевна, а как понять тот странный эффект, что зачастую мы, обычные слушатели и зрители, воспринимаем фольклор как бы душой – не разбирая слов, звучащих в песне. И переживание испытываем – сильнейшее: слезы действительно катятся – и непонятно, почему…

– Знаете, меня тоже часто спрашивают: «Не могли бы вы спеть так, чтобы слова были понятны?» Но как я должна это сделать? Выкинуть, что ли, непонятные куски? Вырезать, соответственно, часть мелодии, которая станет уже другой? Поменяется ритм и все остальное… Дело в том, что исполнение фольклора – это особый, специальный художественный прием. Песня не создавалась для того, чтобы рассказать сюжет. Иногда в ней сюжета вообще нет – практически. Распеваются два-три слова – и это весь куплет. Но распеваются они таким образом, что действительно что-то пробирает до костей – и непонятно, что и отчего происходит. Почему вдруг такая тревога, такая тоска? А потому, что нашлись какие-то нужные интонации.

– Но ведь их еще уловить нужно. Разве каждому дано?

– Скажу такую вещь: вы будете реагировать на музыку того места, той территории, где живете. Обязательно; я в этом уже давно убедилась. Вам кажется, что вы эту музыку никогда не слышали, но это не так. Вы постоянно ее слышите, но – малюсенькими совсем кусочками, интонациями, которые проскальзывают изредка – как-то, где-то. Иногда даже в разговорной речи. А, собравшись в песне воедино и усилившись много раз, они вдруг дают эффект эмоционального взрыва. Поэтому вы обязательно отреагируете на свою, южнорусскую музыку. А сибиряк – на свою, сибирскую.

– А нашу – что, не услышит?

– Услышит. Но она будет ему немножко чужда. Потому что, кто и как бы это ни опровергал, все мы, живущие на Земле – носители стереотипа своей культуры. Которой человек не замечает. Хотя – с ней живет, она – часть каждого из нас…